К 120-летию Владимира Набокова
Тело — прекрасный инструмент восприятия, что подтверждается мыслью Лейбница, высказанной им в «Монадологии»: «…Я имею зону ясного или привилегированного выражения, так как у меня есть тело. Выражаемое мною ясным образом, есть происходящее с моим телом».
Слово «тело», согласно трактовкам словарей, имеет два основных значения. Первое — отдельный предмет в пространстве или часть пространства, заполненная материей или ограниченная замкнутой поверхностью. Второе — организм человека в его внешних, физических формах.
Структурная основа всякого литературного произведения включает элементы, уклониться от оперирования которыми практически невозможно, это: факты, тело, душа. Их процентное соотношение решительным образом сказывается на характере литературного произведения. Факты и тело — всё, что составляет и окружает героя, его физические ощущения и среда, в которую он помещён. Душа — порывы и образы внутреннего мира.
Великолепие прозы Владимира Набокова посвящено исключительно телу. Огромный художник, живописец слова, изощрённое мастерство которого направлено на описание жизни обездушенных тел. У всех персонажей только тела, переполненные ощущениями. Совпадения и столкновения, судьбы строятся исключительно на устремлениях тел. Идёт пристрастное исследование состояний влечения, боли, неги. Почти медицинские подробности. Неторопливое движение. Нельзя торопиться. Суета преступна. Тело — бог.
На окружающий мир Набоков смотрит сквозь призму чувственности. В каждом предмете, в каждой части тела, в явлении природы ему открывается столь многое, что он не в силах остановить любование, время идёт, а внимание остаётся прикованным к описываемому предмету и длится, пружиня, словно затяжка на эластичном чулке. Набоков — гений абсолютной предметности, позволяющий увидеть жизнь в ярких напряжённых красках, залюбоваться ею, любым её процессом, включая смерть. Здесь он близок к тому пониманию искусства, которое отличало художников прерафаэлитов, а также имеет принципиальные параллели с современным британским кинорежиссёром Питером Гринуэем, по мнению которого, существуют только две темы, достойные внимания, — любовь и смерть — эрос (инстинкт жизни, вершина которого секс) и танатос (инстинкт смерти). Однако Набоков в своём творчестве однозначно отдаёт приоритет жизни, чем позиционирует себя как писателя традиционного, чуждого вызывающим конструкциям модернизма и постмодернизма.
Поразительно, что Андрей Битов в небольшом эссе «Музыка чтения» (1998), предваряющем первое издание «Лекций по зарубежной литературе» Набокова, чутко улавливает это обострённое внимание Набокова к телу. Говоря о масштабных понятиях культуры и литературы, об особенностях их прочтения Набоковым, Битов использует слово «тело» не в значении «массив» или «пласт», а именно в контексте телесного наслаждения: «Он имеет всегда в виду всё тело русской литературы, рассуждая о той или иной её прекрасной части».
Особенностью Владимира Набокова является полное отсутствие в кругу его творческих интересов такого явления, как душа. О душе он не говорит. Духовных отношений для него нет. Только телесные. К телу допустить людей гораздо проще, чем к душе. Отсюда закономерно категорическое неприятие им Достоевского. Набокова возмущает «бесконечное копание в душах людей», раздражает, что «события у него — всего лишь события духовной жизни», что в книгах Достоевского «отсутствуют описания природы, как и вообще всё, что относится к чувственному восприятию». Набоков и Достоевский — два полюса русской литературы. Безвкусица Достоевского и безвкусица Набокова схожи в одном: у обоих авторов наблюдается сильнейший крен в сторону одной из структурных составляющих литературного произведения. Хотя и прямо противоположных.
В необычайно увлекательных лекциях по зарубежной литературе Набоков привычно сосредоточен на материальном, он конкретен, предметен, он как военный стратег исследует строй произведения, его героев, их внешность, поступки, движения, окружающие их пейзажи и объекты, отслеживает линии взаимосвязей — нападений и отступлений, применяя к произведению те же методы исследования, что и к человеческому телу. Но здесь ему приходится обращать внимание и на душу, так как невозможно не видеть её присутствие в разбираемых произведениях. Набоков упоминает о душе крайне редко, к примеру, указывая на особый тип персонажей, «пери», подставных представителей автора в произведении, характеризуя пери так: «У него нет воли, нет души, нет сердца — ничего…»
Интересно, что вопросы, касающиеся души, в литературе всегда разрабатываются серьёзно. Даже если разговор касается грязной, подлой души, он ведётся так, словно это опасное оружие, и случайная шутка или пренебрежение элементарными правилами при обращении с ним могут привести к катастрофе. В рассуждениях о душе начисто отсутствует тот здоровый цинизм, которым нередко сопровождается описание тела. Достоевский, занятый исследованием души и совести, убийственно серьёзен. Из-за него Набоков вынужден принять душу всерьёз. Это жёсткая форма подчинения, нестерпимая для того, кто всегда был вызывающе независим: «В этом приватном мире я совершеннейший диктатор…» Но Достоевский заставляет подчиняться и диктаторов. Именно здесь исток настойчивого отрицания его Набоковым.
Рассказы о жизни тела однообразны, вариации быстро исчерпываются. Большие художники, единожды высказавшись, понимают природную ограниченность темы и переходят к жизни души, где нет пределов для совершенствования и многообразия. Набокова не интересует душа из-за её неизменного бессмертия. Он ценит в бренном теле как раз мимолётность, соответствие времени, — движение, развитие и разрушение. Поэтому в его прозе так много внимания уделяется окружению, освещению, одежде и атрибутам тела, событиям и обстоятельствам, влияющим на него.
Владимир Набоков категорически материален. И всё материальное — его материал. Практицизм и рационализм Америки, где писатель прожил восемнадцать лет, полностью отвечали его тенденции к возвеличиванию предметности, к освоению всего, способного служить телу, потому что body needs.