За всех нас мотал срок один лишь Федя по проз­вищу "Газгольдер". Военный трибунал приговорил Федю, не слишком вдаваясь в подробности дела, к исправительно-трудовым лагерям еще мягко, несмотря на то что особист майор Петя Пистолет представил дело так, что наш друг мог загреметь и под "червонец", да по политической статье, да за увечье, нанесенное своему командиру. А так — три года! Зима-лето, зима-лето еще зима-лето... И все — ты свободен!

Вообще-то провинность его перед Советским Законом была пустячная, за это надо бы дать ему от силы, ну, три наряда вне очереди. Дело было давнее, и я бы о нем не вспомнил, если бы не случайная встреча с бывшим своим сослуживцем, который добрым словом помянул Федю Газгольдера.

Федя был моим кошмаром.

Мы с ним спали на одной кровати, правда, двухъярусной, он — внизу, а меня старшина поместил наверх. "В тебе, — говорит, — вес воробьиный, ничего, а, если Федю на второй ярус уложить, то он из сетки гамак сделает, и еще невзначай, чего доброго, ночью приспит тебя, а отвечать — мне!"

У нас, в Советской Армии было, — как сверхсрочник, так обязательно хохол. Ну, и наш старшина тоже был из-под Чернигова. Ничего себе, службист. Как только я не просил его, сменить мне соседа, ничего не помогало, и мне оставалось только терпеть.

Федя пожрать был большой любитель, а кормили нас сухарями да шрапнелью - перловкой. Ну, Федя Газгольдер по ночам и да­вал своим клапанам передышку, приговаривая: "Нюхай друг — хлебный дух!" У него, — старшина говорил, — кожи на теле не хватает, как только глаза закроет, то в другом месте открывается...

У меня от этого "духа" кружилась голова, и тошнило, как при морской болезни. Приходилось носовой платок мочить одеколоном и накрывать им свое лицо, пока Федя спускал давление в своей емкости.

Здоров был малый — килограммов под девяносто, да ещё с веселой придурью...

Я нес срочную военную службу в замечательном немецком городе Борно, что расположен южнее Лейпцига километров двадцать пять, тридцать. Город — курорт. Прекрасные старинные здания в том самом готическом стиле, который воспринимается, как декорация к Гофману и Андерсену, хотя Андерсен, как мне кажется в Германии не жил. Гаштет "Драй Розен", над дверью которого кра­совались три искусные, кованые из железа колючие розы, Серый, с цветными витражами католический собор навечно впечатался своей графикой в прозрачную голубизну, всегда прохладного неба. Хрустальное сердце города — лебединое озеро, окаймленное полумраком тенис­того парка из дубовых и буковых деревьев. Да, что там говорить!

Не знаю, осталось ли все это теперь в новой-старой объединенной Германии?

Воинство сохраняет преемственность. И мы тоже квартировали в старых, еще кайзеровский времен казармах из красного, как бы литого кирпича. Воинство вечно. И эти казармы тоже были рассчитаны на вечность: — германское рыцарское наследие и немецкая добросовестность...

Федя Газгольдер уже разок залетал, но, к счастью отделался гауптвахтой.

Клуб нашего ракетного, сверхсекретного дивизиона (когда мы на огромных заправщиках и с зачехленным камуфляжем ракетных установок выезжали на ученья, прожигая асфальт и булыжник азотной кислотой, немецкие всезнающие пацаны кричали нам в след — «Шпутник, шпутник!) располагался за пределом казарм, на краю города, и мы почти каждую субботу и воскресенье, конечно, кто был не в наряде, маршировали "на кино" всегда мимо лебедино­го озера, потихоньку, короткими щелчками, посылали доверчивым птицам недокуренные «бычки», от которых они, почему-то воротили красные, как свежая морковь, клювы — "У, Фашисты!", и молча с достоинством, уплывали от берега, как оскорбленные дамы на свет­ском рауте, гнушаясь наше! русской махоркой.

Курево нам выдавали исключительно моршанский махрой, злой и ядовитой, как кобра.

Перед фильмом, как обычно, мы, скидываясь, брали в солдатской лавке по флакону тройного одеколона, для этой цели, специально припасенной веселой продавщицей Валей из "вольных", ко­торая в перерывах между офицерами занималась так же и нашей подготовкой, правда, не строевой. От души спасибо ей за это, иначе я после трех с половиной лет службы за колючей проволокой превратился бы или в сексуального маньяка, или в импотента. Это уж точно.

Так вот, — в этот раз Федя со своим пузырем накинул для сче­та и мой, чтобы я впредь не тратил добро на носовые платки и не воротил бы морду, как те фашистские лебеди.

Поднабравшись, Федя, не по ранжиру тащился в конце строя. Сержант был башкир, но свой малый и старался таких делов не замечать.

Мы как раз подходили к центру города, где над озером трепыхался немецкий флаг. Федю это оскорбило, и он, решив отомстить за своего погибшего где-то под самым Берлином отца, взобрался по трубе флагштока на самый верх, правда, флагшток нам потом пришлось срезать, он прогнулся под тяжестью советского солдата, сорвал полотнище с молотком и циркулем по черно-желтому полю и полетел вместе с флагом в озеро, отчего лебеди, особенно черные, как эсэсовцы в своих мундирах, извивая змеиные шеи и шипя, по-гусиному шарахнулись кто куда.

Тогда особист Петя Пистолет, у него указательный палец пра­вой руки не гнулся, от того, и звали его Пистолетом, учитывая Федино сиротское, пролетарское происхождение определил ему пя­тнадцать суток гауптвахты, в которую Федя Газгольдер нырнул с охотой, избавляясь на время от нудных политзанятий.

Но на этот раз Федя влип здорово, и все из-за игры в "жучок".

Игру эту, я убежден, могли изобрести только, мы, русские.

Игра до предела жестока, но и справедлива, и правила ее просты. У нас в армии она была самой популярной, если не считать игры в домино. Количество игроков не ограничивается, но лучше, если их будет четыре-пять человек. Тому, кому досталось по жребию водить, снимает рубашку и, согнувшись пополам, заводит левую руку под правый локоть ладонью наружу так, чтобы тыльная сторо­на примыкала к локтю, а вторая ладонь обязательно подпирает подбородок.

Такая вот стойка.

Остальные игроки располагают­ся сзади в полукруг и, кто-нибудь один, размахнувшись, резко бьет по ладони, которая защищает локоть. Сила удара не ограничивается. Чаще всего игрок летит головой вперед на пол, но есть и те, которые могут после удара удержаться на ногах, правда, при этом можно потерять зубы.

Но игра, есть игра. Задача нес­частного — угадать, кто нанес удар.

Угадавший становиться в круг, а тот, кого угадали, замещает его, и игра продолжается. Но, если принявший удар не угадает кто бил, то снова становиться раком и принимает очередную порцию.

Такая вот заводная игра. Главное: не надо шевелить мозгами. Каждый веселиться по-своему, как сказал черт, садясь голой задницей на горячую сковороду.

В тот день, а было воскресенье, мы тоже по-своему веселились, закатав порожние пузырьки из-под тройного одеколона под умывальник.

Была моя очередь становиться под удары, как в "ленинскую комнату", где мы играли, пожаловал наш комбат.

 В трезвом виде капитан был невыносим, мог до полусмерти загонять на бесчисленных марш-бросках с полной выкладкой, да еще, под команду "Газы!".

 Кстати, от Феди Газгольдера я пробовал спастись противогазом, но ночь продержаться в этом тесном гондоне нельзя — пот заливает глаза, разъедая их, и сон приходит только на короткое время...

Так вот, стою я раком, вобрав голову в плечи, с предвку­шением очередного удара, как вдруг раздается команда дневального "Смирно!". Мы, враз, замерли в стойке, с тоской ожидая неприятностей.

Но на этот раз наш комбат ввалился в "красный уголок", вяло, махнув рукой, что на языке военных означает — "вольно!". Пьян он был, как и полагается командиру, совсем в меру. Его валяло, но он был непобедим — боролся.

Увидев нас, защитников демократии на передних рубежах коммунизма, впереди пограничных застав, молодых и здоровых, он, блаженно ухмыляясь, встал за моей спиной. Мне не оставалось ничего делать, как скова, приняв положение буквы "г" подставиться для удара.

На этот раз удар был мягкий, смазанный и я, всем своим суще­ством ликующе узнал руку своего командира. Оглянувшись, я увидел восторженные лица своих друзей, указывающих глазами на комбата, но я и без подсказки показал на своего благодетеля.

Капитан с готовностью стал стаскивать гимнастерку, вспомнив свою боевую молодость. Приняв характерную стойку, он, слегка пошатываясь, смиренно ожидал свою порцию удовольствия

Мы в замешательстве переглянулись, — у кого поднимется рука на своего командира!

Выручил всех Федя Газгольдер. На этот раз не пришлось ком­бату ломать голову. Игра прекратилась сразу же.

После Фединого хлопка, комбат, вытянувшись ласточкой, как-то странно поднырнул под кумачовую тумбочку с тяжелым литым бюстом головастого Ленина. Тумбочка была высокой и узкой, и командир, боднув ее, выбил опору из-под Ленина.

Вечно живой, лишившись поддержки, с высоты своего положения грохнулся на капитана.

Комбат лежал ничком на паркетном, натертом до блеска полу, и тонкая струйка крови красной змейкой, выползала из-под его расплющенного носа.

Низвергнутый вождь, долбанув в затылок советского офицера, развалился на две половинки, страшно светясь белой костью.

Мы в ужасе смотрели на осколки, забыв о своем командире. Мы понимали, что расколотый вождь может люто отомстить за себя...

И вот уже особист Петя Пистолет — тут, как, тут.

На эти дела он был натаскан здорово, всегда знал, с какой стороны дует.

Въедливо вглядываясь в наши лица, он молча остановился на Феде, и тот покорно, без слов, как загипнотизированный, по старчески шаркая коваными сапогами по паркету, пошел на выход. Со­провождать его не потребовалось.

С тех пор Федю поминали, как покойника, только с лучшей стороны. А капитан все-таки с тяжелым сотрясением мозга попал в санчасть, но провалялся там не долго. Мы снова могли лицезреть своего командира.

Комбат, правда, с тех пор даже трезвый, никогда не злоупотреблял своим положением, - учения проводил строго по правилам. А вот Ленин оказался вовсе не бронзовым, как мы думали, а всего-навсего гипсовым, и ему сразу же нашлась замена. Двойник снова чернел своей огромной головой на узкой высокой кумачовой тумбочке. Солдаты теперь на вождя смотрели с опаской.

Играть в "жучок" мы так и не прекратили, но играли теперь уже в курилке.