Этюд с натуры

Собака лаяла на дядю фраера,
На дядю фраера собака лаяла,
Собака лаяла и не кусаила.

газета "СОБАКИШ БРЕХИЩ"
орган "Главфилона"

Он подошел неожиданно и, по старой воровской привычке, сзади, цепко ухватив меня за плечо. Я резко обернулся, намереваясь от­разить столь бесцеремонное вторжение в мое поглощение очередной кружки пива. Расслабясь после трудового дня, я сидел в заплеван­ном и бестолковом кафе "Пельменная".

От былого осталось только одно название. Когда-то это было приличное место, где можно было недорого и от пуза поесть пельменей — жареных, вареных, с уксусом, сметаной или с бульоном, заказать яичницу-глазунью, брызгающую жиром прямо на сковороде, предварительно опрокинув чарку-другую водки. Теперь "Пельменная", названная в народе "рыгаловкой", представляет из себя одно из самых отвратительных мест, здесь можно запросто схватить брюшную инфекцию или наскочить на пьяный кулак. Вечно мокрые полы и столы, загаженные объедками и пивом, как правило, вытираются здесь одной тряпкой. Но это к слову...

Так вот, оглянувшись, я увидел перед собой неразглаженное, как после длительного сна, лицо и маленькие, глубоко запавшие поро­сячьи глазки с белесыми, выгоревшими за лето ресницами. Исковер­канный улыбкой рот не делал это лицо добрым — в беспокойных глазах, где-то на самом дне, таилась давняя, мучительная и не вып­леснутая злоба, которая заставляла собеседника быть настороже: неизвестно еще чем обернется эта улыбчивая гримаса.

Как ни странно, но он помнил мое имя. Когда он назвал меня, во мне шевельнулась холодная и жестокая память юности, которую я, как ни стараюсь, все не могу из себя выдавить, как советский че­ловек не может выдавить из себя раба. В моей молодости было вся­кое, и пускаться в воспоминания мне никак не хотелось. Физически ощущая его сухую спазму в горле, я протянул ему еще оставшиеся у меня деньги. Он сразу же, как головой в воду, нырнул в очередь и через минуту, плеснув мне на колени, поставил на стол две кружки пива и неполный стакан водки.

Я увидел, что он стал весь как-то собраннее, враз исчезнувшая торопливость насторожила меня — придется отвечать на воспоминания, что-то говорить... Засобиравшись уходить, я стал подниматься, но он, медленно цедя водку, одновремен­но держал свою болезненно-горячую ладонь у меня на запястье. Наслаж­дение, с которым он тянул алкоголь, остановило меня. Закуски на сто­ле не было, поэтому, поставив стакан, он с явным облегчением стал шарить по карманам, ища курево. Я пододвинул к нему сигареты. Он не спеша вытащил одну, похрустывая в кулаке целлулоидом, которым была обтянута пачка, посмотрел сигарету на свет, понюхал тонкими ноздрями табак и только после этого прикурил, держа сигарету в горсти, как будто от кого-то пряча. Такую манеру курить имеют почти все, кто побывал там, у "хозяина", за колючей проволокой. В нашей стране чего-чего, а колючки достаточно, и при надобности может хва­тить на всех.

— Жизнь пошла фуфлыжная, — вдруг он почему-то стал жаловаться мне. Фраера верх держат, понял? Ну, ты ж меня знаешь, копейка водилась, а когда кончалась, нырнешь — и опять в кармане хрустит, — он как-то нехорошо стал озираться кругом, зло щерясь и тиская мою руку. — Хожу пустой, как ощенившаяся сука! А ты — понтовила! Понтовила! — то ли с восхищением, то ли с укором говорил он. — Придурком работаешь. Слыхал, ксиву получил. Институт кончил. Рогом шевелить начал, — все так же улыбаясь кривыми губами, хищно поглядывал он на меня. — А помнишь, как мы тогда ларек подломили? Водяры — море! Шалавы косяком шли... — он прямо через меня, куда-то за плечо цвиркнул длинную струю слюны.

Пиво в кружках, то ли от избытка воды, то ли от про­должительного хранения в алюминиевых цистернах, быстро погасло, ред­кая белесая пена осела. Содержимое кружек превратилось в желтова­тую мутную жидкость. Он царским жестом пододвинул мне щербатую граненую склянку с отколотой ручкой и снисходительно ткнул меня в плечо жилистым суховатым кулаком с синевой наколок. Нет, он яв­но переоценивал мои достоинства. Подельником я с ним никогда не был и ларьки не подламывал. Водяру, не отрицаю, пить — пил, шалав по закуткам щупал, по ночным улицам спотыкался, но что насчет подлома, то этого не было.

Я помню, что среди своих он был безусловным авторитетом и в ше­стерках никогда не числился, но жизнь его, наверное, обломав, отод­винула в сторону с удачливой тропы, по ней, по тропе удачи, уже шли другие люди — не рабы воровского закона, а его хозяева.

Спиной к нам, матово отсвечивая красноватой кожей импортной куртки, стоял, лениво барабаня пальцами о стекло витрины и разгова­ривая с буфетчицей, какой-то человек, в которого жадно впился гла­зами мой собеседник. "Рокеры пенки снимают. Смотри, смотри — она ему хрусты отстегивает", — от напряжения он даже сглотнул слюну, резко двинув туда-сюда острый челнок кадыка. "Рекитеры", — поправил я его, но он, не обращая на меня никакого внимания, шипел: "Подколоть бы его, падлу. Сало спустить, — как загипнотизированный, не отрывая глаз от человека в коже, шелестел он рядом. — Я этого фраера давно пасу — пусть пока травку щиплет". В его словах чувствовалась невыполнимая угроза, но от того, что она не выполнима, было не менее жутко.

Кожаный человек, опустив что-то в карман, медленно повернувшись, высокомерно осматривал полупьяную братию. Посмотрев на моего со­седа, он, по-хозяйски согнув указательный палец, на котором была массивная золотая печатка с черным камнем, поманил его к себе. Виляя между столами, тот с готовностью бросился к нему, подчеркивая всем своим видом покорность. Куда исчезли вечная уголовная нахра­пистость и уверенность в себе! Кожаный человек что-то назида­тельно говорил моему собеседнику, а тот с услужливой готовностью слушал его, втянув голову в по-мальчишески узкие плечи.

Через секунду он отлепился от кожаного человека, держа в го­лубоватой горсти деньги. Было видно, что он у него на какой-то нечистоплотной службе. Да, действительно, фраера держат верх…

Бутылка водки с тарелкой мятых, рыхлых котлет не воодушевила меня, и я, поднявшись, пошел к выходу, оставив своего собеседника медленно косеть одного.