— Прости меня, пожалуйста… Я так виноват перед тобой… Прости…
Слова, мелкие и холодные, скользкие на слух и на ощупь слова, пробегали мимо тихими ящерицами, узкими, серо-пыльными, шурша в воздухе хвостами — какие длинные у слов хвосты! Юркали и юркали рядом, куда-то в сторону, в сторону, все дальше и дальше…
Виноват… Прости…
Шуршащие в воздухе слова… Безликие и липучие, какие-то клейкие… Зачем они ей?
Юля смотрела в окно, а он все говорил и говорил. Прости… Виноват… За стеклом захлебывался в истерике дождь, типичный неврастеник, как все городские. Виноват… Прости… По ногам несло ветром. Длиннохвостые какие слова…
— Что ты молчишь? — крикнул он.
— А что я должна делать?
Он удивился.
— Ну… не знаю… Отвечать мне…
— Что отвечать?
— Дура! — взорвался он.
Слова-камешки… А кто сам не без греха…
— Мне пора, — сказала Юля и встала.
На фотографии они втроем — Юля, Андрей и Санька. Андрей стоит возле матери, прижимая к груди охапку цветов. Как же они называются? Цветы… Такие желтые и лиловые… Как же?.. Андрюшке одиннадцать лет. А Санька сидит верхом у Юли на плечах. «Оседлал маму», — смеется Андрей.
Саньке два с половиной. И все они такие счастливые… Все хохочут… Андрей смотрит на мать и брата, Юля подняла голову вверх, к Саньке, и крепко держит его руками за две ладошки. Все трое смеются. Солнце, лето, счастье… А что это такое — счастье? Слово злобилось и грозило ужалить. Шипящее слово… Как змея. Или обозленная кошка. Кто там еще шипит? Раскаленная плита, если капнешь на нее нечаянно водой. Вода… Рядом там было озеро, всегда по-монашески темное, грустное, прикрывающееся от людей листьями кувшинок. Желтые цветы… А те, что нарвал тогда Андрюшка? Как же они назывались?.. Как же?.. Лето, солнце, синее небо… Солнце — свистящее слово. Так свистит пуля. Глупости. Откуда ей знать, как свистят пули? Да и свистят ли они вообще? Может, метафора… Пустая и бесцветная… Какие у них троих счастливые лица…
— Мамочка, — сказала толстая докторица, равнодушная и подслеповатая, — у ребенка плохие анализы. Надо обследоваться в больнице.
Юля смотрела непонимающе. У Саньки — плохие анализы? С чего бы это? Какое зудящее слово, будто комариха, жаждущая кровушки…
Еще вчера все было так хорошо… Санька сидел на кухне, весь обсыпанный родинками липкой гречневой каши.
— Грязнуля! Есть не умеешь, — сурово выговаривал ему Андрей.
А сегодня… Какое страшное слово… Сегодня все вокруг угрожающе гудело. Кровь… кровь… плохой анализ крови… у ребенка лейкоз… Санька… За что мне это? За что?!
— Мама! — истерически крикнул Андрей. Нормальный неврастеничный ребенок, как все городские. — Они врут! Санька здоров! Это ошибка, правда?!
— Правда… — Какое грубое слово… Прямо-таки рычащее… — Правда. Врачи тоже люди и могут ошибаться…
— Ну вот… — облегченно выдохнул Андрей.
Утренний храм встретил ее тишиной. Тишина… Усыпляющее слово…
— А кому мне молиться о здравии?
Бабушка в зеленом платочке обернулась.
— Да вот, видишь, миленькая, это Пантелеймон. Ему и молись. Свечку поставь. Все болезни отведет. Как рукой снимет.
Пантелеймон… Ласковое слово… Какой молодой…
Юля стояла, застыв, вглядываясь в лицо святого. Помоги мне, святой Пантелеймон… мне и моему ребенку… Спаси его…
— А ты и святой водички возьми. — Бабушка в зеленом платочке. — Вон бутылки стоят… И давай дитю пить по чайной ложечке. Раза три в день.
— Откуда вы знаете про дитя? — удивилась Юля.
— Чего тут знать… — Бабушка низко опустила на лоб зеленый плат. Глаз не видно. — Тут и знать нечего… Молись, миленькая, молись… Поздоровеет дитя…
С икон смотрели строгие глаза. Юля испугалась. Очень строгие… Как приказ. Что они хотели ей сказать? О чем помнили и вспоминали?
— Я… — беспомощно начала Юля.
— Иди, иди, миленькая! — махнула рукой бабушка. — Времени зря не теряй! Тут каждая минута дорога!
Откуда она знала про минуты?
— Твой муж — негодяй! — отчеканила мать. — И сволочь!
— Это одно и то же… — прошептала Юля. — Зачем повторяться?
Пустые, холодные слова… Никчемные…
— Не умничай! — озлобилась мать. — Даже мужа себе выбрать не сумела! Все твои подруги смогли, а ты нет. Зато детей нарожала!
— Женщины должны рожать детей… Иначе зачем они живут на свете?
Да, зачем они живут на свете?
— Ах, должны?! — иронически прищурилась мать. — А муж не должен их содержать?
Жужжащие какие слова… Как шмели.
— Нам хватает…
Мать заплакала.
— А лекарства для Саньки? А если понадобится операция? Ты о ребенке бы подумала…
Юля отвернулась к окну. Облака то оплывали жидким кремом, то горячо плавились по краям. Будто свечки в храме.
— Ты никогда не думала о деньгах! Но они нужны, когда люди болеют! А когда болеют дети… — Мать достала носовой платок.
Старательно пропел свою единственную излюбленную мелодию мобильник.
— Это ошибка! — истерически закричал прямо в ухо Андрей. — Мама, это ошибка!
Какое шумное слово…
Летние дожди — какие-то безумные, озлобленные, бешеные — просто извели. Зонты, лужи, забрызганные брюки и колготки, грязные дети … И стирка, стирка без конца…
— Шерсть греет даже мокрая, — говорила мамина подруга Анна Петровна. — Носи шерстяное.
Этот полосатый свитер — все тот же. И те же самые оголтелые летние дожди, сорвавшиеся с катушек долой. Серое, чересчур приблизившиеся к земле небо… Реки по тротуарам… Мокрые дети…
А Анны Петровны нет. Уже три года. Это страшное короткое слово «рак»… Страшное и короткое…
Мама почему-то поссорилась с Анной Петровной, и пару лет до ее смерти они не виделись, не перезванивались. Страшное короткое слово… И вся жизнь позади…
Мама удивительно умела портить отношения с людьми. Со всеми без исключения. Избранных тут не оказывалось — плохие все!
Мама… Как порой далеки друг от друга бывают родные по крови люди… Родные биологически. Но не «по образу и духу своему»…
Пел Окуджава…
Сколько народа, настоящая толпа пришла тогда с ним прощаться… Одного дня не хватило. И не хватит всей жизни, чтобы понять свои ошибки, чтобы успеть их исправить и успеть не натворить новых. Ошибки — пятна на твоей одежде. Темные и расплывающиеся грязью по краям. И не стереть, и не вымыть…
Город, живущий среди луж… Холодно… Но шерсть греет даже мокрая…
Думала: любовь… А муж и дети остались где-то далеко-далеко… Очень легкое, воздушное слово. И сама она казалась себе невесомой и летящей. И мчались мимо подмосковные озера, куда они ездили с Михаилом, и безразличные гордые леса, и мурлыкающие реки, выгибающие узкие спинки… Тем обгоревшим от солнца летом они с Михаилом думали, что будут вместе, что ход времени — ты вслушивайся в него, вслушивайся! — стучит именно для них звонким метрономом и остается эхом в лесах, равнодушных и чересчур высоких.
А что им лес? Что им время? Что им люди? Они сами по себе. Двое… Ограниченное слово. Спотыкающееся.
Липа размахивала ветками над их головами, словно сигналила: точка-тире, тире-точка-точка… А что это значит?
— Да ничего! — сказал Михаил. — Ровным счетом ничего…
Какое отрицающее слово…
Думала: любовь…
Мята с клубникой…
— Она теперь в платке ходит, — услышала Юля о себе.
И дружный смех коллег-подружек. Почему это смешно? Над чем вообще люди смеются? И над чем плачут? Совсем не над тем, над чем надо бы. Все перепуталось, все перепутано… Слово-паутина.
— Это хорошо, что дело пошло на лад, — врач смотрел устало. — Это очень хорошо… Но вы ведь понимаете…
Она все понимала. Какое широкое слово… Прямо безбрежное.
— Надо все время следить. Постоянно. У вас ведь есть еще один сын?
Чересчур часто они все напоминают ей об этом… Сын… Слово-опора. И слово-тревога. И слово-страх.
— Санька младший, — в который раз повторила Юля.
Врач кивнул. До чего омерзителен белый цвет его халата… Хоть бы зеленый какой-нибудь… Тогда была очень яркая трава… Середина июля… И цветы в руках Андрея… Как же они назывались?
— А старший в пятом классе.
Врач что-то писал в карте.
— Твой муж предлагал мне близость, — отчеканила мать. Она была еще молодая, или, точнее, моложавая женщина. — Он негодяй!
Юля растерянно опустила на колени вязание.
— Мама… Зачем ты рассказала мне об этом?
— Затем! Ты должна знать, наконец, какой у тебя муж! С кем ты жила?!
— А что ты ответила ему?
Мать возмущенно вздернула плечи.
— Ну и вопрос! Ты сомневаешься в своей матери?! Дочь, называется!
— Я сомневаюсь во всем… — пробормотала Юля.
— Глупо! — сказала мать. — Неужели ты могла подумать, что я согласилась?! Да, доченька у меня… Вырастила! Сколько сил отдала, всю душу вложила! И вот, пожалуйста! Она мне не верит!
— Я верю, мама, верю… — прошептала Юля. — И ничего такого не думала… Просто… Зачем ты мне рассказала об этом?
Мать вышла и злобно хлопнула дверью.
На фотографии их трое — Юля, Андрей и Санька. Андрей смеется… И Санька тоже. Прямо хохочет. Оседлал маму — и доволен. Юля подняла голову вверх, к небу, к Саньке, и крепко держит его руками за две ладошки. Держит… Стараясь удержать… Какое-то ржавое слово… Да нет, что это она? Слово замечательное. Рожь и рыжий Санькин вихор… Юля в детстве тоже была рыжеватая. Потом потемнела.
Высоко над ними — Юля вспомнила это позднее — слабым мерцанием чертил себе путь самолет, оставляя после себя белую расплывающуюся ленту, так напоминающую ленивое широкое облако.
— Он думает, что может сделать целую облачную дорогу! Прямо облачное белое шоссе, — засмеялся Андрей. — А он ничего не может, только лететь.
— И это немало, — сказала Юля и подумала: «Да смог бы хоть это…»
Лететь… Изменчивое и лживое слово… Идти… Намного прочнее.
— Звонил отец, — солидно и словно между прочим, принимая у нее сумки, бросил Андрей. — Ужин я подогрел. Он спрашивал про Саню.
— Кто? Ужин? — усмехнулась Юля, снимая куртку.
— Жи-и-и!.. — дурачась, крикнул Андрей. — «Жи» и «ши» пиши через «и»! Мы все живы! Живы! Мам, выпиши Саньку поскорее! Это можно?
На фотографии они втроем…